В Костроме прозвучала музыка великих эмигрантов двадцатого века
И давали концерты, и женились, и строили виллы, и хоронили близких, и умирали сами – все там. Но, после Первой мировой решив никогда не возвращаться в Россию, в свои восемьдесят Стравинский все-таки едет в Москву и Ленинград. Но последнее свое сочинение – «Симфонические танцы» – Рахманинов завершает не чем-нибудь, а таким родным роспевом. И оба остаются в истории великими русскими композиторами. В концерте Костромского губернского симфонического оркестра «Русская Америка» музыка, написанная Стравинским и Рахманиновым за океаном, возвращается из эмиграции. И даже покоритель Бродвея Джордж Гершвин вдруг звучит совершенно по-нашему.
Америка - одна и та же. В Америке - все по-разному. Гершвин здесь появляется на свет (хотя отец из Российской империи) и взмывает до Бродвея. Рахманинову здесь не пишется: за четверть века за рубежом - шесть сочинений. Здесь у Стравинского все хорошо, он в 1918-м решает никогда не возвращаться и в 1945-м получает американское гражданство. Объединить их всех в одном концерте - сложная затея.
Худрук Костромского симфонического Павел Герштейн может. Потому что сложности - его профессиональный стимул. Потому что переломы XX века - его дирижерская сквозная тема. И еще потому что он мыслит планетарными масштабами, целыми эпохами. Два континента, такое страшное прошлое столетие, вечная разлука и счастье новой жизни - и оркестр, играющий про все это, про очень разное и многое, с трудом помещается на сцене Большого зала. «Русская Америка» звучит так, чтобы через океаны слышали.
Музыковеды установили: в середине 1920-х Стравинский прощается с русским периодом. Все, что написано позже, - переосмысление западной музыкальной традиции. Но одно остается неизменным вплоть до смерти композитора: в каждом эмигрантском сочинении Стравинский - по-прежнему Стравинский. Петербургский гений, синтезирующий в музыке то, что, похоже, вообще не поддается синтезу. Камерный концерт «Думбартон-Окс» - как раз из разряда фантастики.
Написанный на 30-летие совместной жизни четы Блиссов, владельцев думбартонской усадьбы, он - сплошное удивление, бесконечный сюрприз, повороты, стыки и нахлесты. То и дело меняются интонация и характер музыки, темп - как неровное, сбивчивое дыхание, все отрывисто, неожиданно, колко. И оркестр удерживает напряжение во всех трех частях, выводит эволюцию музыки - от легкой, с «гудочками», и чуть приподнятой, нервной в первой части до почти маршевой и триумфальной в финале. И виртуозности камерного состава здесь можно только удивляться.
Какой русский не любит «Рапсодию в стиле блюз» - экстравагантная музыкальная придумка Джорджа Гершвина даже стала гимном интеллектуального шоу «Что? Где? Когда?». Чтобы исполнить «Рапсодию», Герштейн приглашает в Кострому Юлианну Авдееву - победительницу легендарного Международного конкурса пианистов имени Шопена. Солистка демонстрирует феноменальную технику, эмоциональную мощь, но вот пластичности не хватает - и пластичность, чисто джазовая, становится прерогативой симфонического оркестра.
Музыка Гершвина, вся построенная на виражах, так напоминает шоу фейерверков: здесь есть неспешность, и постепенное убыстрение, и беспокойное ожидание-предчувствие, и вихрики, из которых рождается и наконец вырывается наружу вихрь хрестоматийной мелодии. Здесь есть блеск огней Бродвея, кайф от микса классики и джаза. И Костромской симфонический даже не играет - вытанцовывает «Рапсодию», начиная с медленного, релаксирующего прохаживания и все набирая обороты, распаляясь до блистательного кружения. Эмоциональные переходы, замедление-ускорение темпа, игра с громкостью - все это дает неповторимую пластику, хореографическую окрашенность музыки.
И все-таки совсем по-русски - это Рахманинов и его «Симфонические танцы», звучащие во втором отделении концерта. Свое последнее сочинение так и не сумевший смириться с эмиграцией композитор заселяет столь дорогими сердцу русскими музыкальными образами. Сначала вступают духовые - от одного к другому звук все глубже, ниже, как будто кто-то спускается по ступеням вниз. И это почти вечный уход, предчувствие близкого и неотвратимого конца.
Противостоять такому мрачному началу может только она - красивая, неторопливая тема, так напоминающая русскую протяжную песню. Как спасение. Уже во второй части какой-то словно былинный зачин перерождается в вальс - и это изысканный вальс дореволюционной дворянской России. Но он тоже оборвется драматично - Герштейн акцентирует внимание на контрастах. Эта контрастность достигает пика в последней части, когда зловещей свистопляске и роковым тяжелым шагам (это католическая заупокойная месса) вдруг встает навстречу мощный, твердый, сильный знаменный роспев. И в жуткой борьбе победит именно эта волевая тема - как все побеждает русский дух. Ему и океаны - не океаны.